— Не в курсе.

— Прекрасно. Моя мама говорит, что стоит завести себе девушку, как она выпьет из тебя все соки и выкинет на свалку.

— Она поступила так с вашим папой?

— Нельзя без хамства?

— А вам?

— Всем, что у меня есть, я обязан своей маме. Вы не представляете, сколько она для меня сделала. Редкая мать так заботится о своём ребёнке.

— Мне кажется, я это где-то читала.

— Наверняка это была хорошая книга.

— Наверняка.

— Так что вы здесь делаете?

— Я… увидела вас по телевизору и влюбилась в вас с первого взгляда. Долгие годы я мечтала о вас. Из газет я узнала о вас всё, что только было можно. Я случайно столкнулась с вашей мамой в модном бутике, вкралась к ней в доверие, и она помогла мне устроить эту встречу.

— Какой бред.

— Да? А по-моему, ужасно убедительно.

— Моя мама не ходит в модные бутики.

— Ну, мы могли встретиться где-нибудь ещё. В Консерватории. Она ходит в Консерваторию?

— Случается.

— Вот! Значит, мы встретились там. Я подбежала к ней, бросилась перед ней на колени и молила дать мне шанс. Ибо только в вас моё счастье.

— И что сказала мама?

— Она была тронута. Она сказала: "Голубушка! И я была такой до того, как любимый мужчина разбил мне сердце. Пришлось выпить из него все соки и выкинуть его на помойку. И никакого тебе счастья".

— Зачем вы всё это сочиняете?

— Не знаю. Просто так. Пытаюсь с вами общаться.

— А зачем вам со мной общаться? Вам не кажется, что вы теряете время?

— Нет. По-моему, вы симпатичный.

— Вот это новость. Спасибо, приятно слышать.

— Нет, правда. Вы мне сразу понравились. А то я не пошла бы с вами к метро.

— Чем же я вас покорил?

— Ну… формой бровей.

— Надо же. Мама была бы польщена. У неё такие же брови.

— Вы живёте с мамой и во всём её слушаетесь?

— Нет. Прекратите на меня наскакивать.

— А вам хотелось бы, чтобы окружающие дрожали перед вами?

— Вас всё время тянет на дешёвый психоанализ, вы не замечаете?

— Думаете, психоанализ должен быть дорогим и доступным не каждому?

— О боже. Если бы вы были психотерапевтом, я бы лишил вас лицензии. К психотерапевту ходишь, чтобы он сделал тебе приятно. А вы делаете мне неприятно.

— Вам так плохо со мной?

— Ну… в общем, да. Хотя в этом что-то есть. Мы уже долго с вами разговариваем. Обычно я не умею разговаривать с женщинами. И мне нравится ваш запах.

— Спасибо.

— Это правда, что я вам симпатичен?

— Почти. Вы любите свою маму. Это так трогательно.

— Разве вас это не напрягает?

— Сначала напрягало, но в этом что-то есть. Определённо.

— Если вы не против… я бы, пожалуй, пригласил вас куда-нибудь. Когда-нибудь. Вы не напишете мне свой телефон, вот здесь?

— Давайте.

— Ну ладно. Надо бежать. Я всюду опаздываю. Я позвоню вам… когда-нибудь… скоро.

— Мне кажется, я не понравлюсь вашей маме.

— Да, это проблема. Главное, не дарите ей собаку. Она не выносит собак. Вы успеете всё испортить потом, но сначала постарайтесь вести себя прилично. И юбка должна быть длиннее.

— Хорошо, я учту.

— Ну, до встречи. Приятно было… что там полагается говорить. Считайте, я всё это сказал.

— Подождите! А как вас… зовут?

III Императрица

Императрица — хозяйка жизни, ее жизненная энергия неисчерпаема, материальный мир подчиняется ей беспрекословно.

При гадании в благоприятном окружении обещает покатать ваш сыр в масле — в руках Императрицы словно бы невидимый рог изобилия, что-что, а нужда при таком раскладе не грозит. В неблагоприятном указывает на чрезмерный материализм, типа: "отстаньте со своим богом, у меня тут тесто подошло".

Так или иначе, но властная витальная жизнерадостность — ее самая сильная сторона.

Мужчины, чью личность описывает Императрица, нередко преуспевают в творческих профессиях; женщины, собственно, тоже — если захотят. Им, впрочем, часто кажется, что не царское это дело — искусством баловаться. Зато если уж возьмутся, будут диктовать моду и воспитывать вкус своему поколению.

В определенном положении при гадании Императрица показывает следующие проблемы:

— Распространенное бабское "уж замуж невтерпеж" — и в самых драматических, и в карикатурных формах.

— Ощущение собственной нелепости, неловкости (далеко не всегда ошибочное).

— Чрезмерная, утомительная для окружающих властность.

— Обидчивость, ревность, капризы.

Некод Зингер

Катенька

В те годы, когда молодые литераторы, прозванные кем-то по-русски «шлионской стаей», старательно переводили на святой язык произведения великой русской литературы, сражаясь не на жизнь, а на смерть как с первым, так и со второй, не желавшими поддаваться, уступать и терять собственные свои физиономии, весьма мало подходившие для навязываемых им гримас, параллельно этим титаническим усилиям коллег, Зинаида Берловна Штыбель, еще от самого Менахема Усишкина принявшая имя Зилпа Бат Дов, с тихим упорством, не уступавшим их бодрому энтузиазму, осуществляла никем не поощрявшийся проект иного свойства. Неустанная работа над ним велась в тесной комнатушке, сырой и темной даже в самый разгар летнего иерусалимского зноя, в полуподвальном этаже дома, выстроенного в середине тридцатых годов напротив художественно-промышленной академии «Бецалель» в одноименной улице. Внутренний двор этого дома, так толком и не убранный после стройки, в короткое время был превращен в помойку, здравствующую и поныне, две трети века спустя, с неглубокой, но обширной лужей посередине, не просыхающей даже в годы тяжелой засухи. Там, сидя за громоздким письменным столом в половину комнаты у единственного окошка, выходившего на вовсе уже излишний в этом дворе мусорный бак, Зинаида Берловна переписывала русскую классику в еврейскую.

Иврит Зилпа Бат Дов изучала долго, еще с киевских своих лет, но свободы владения этим языком так и не достигла, что, впрочем, никак не мешало осуществлению ее грандиозного замысла. Она писала по-русски. Современный иврит, по ее мнению, развивался и видоизменялся слишком быстро, и те, кто после ее ухода возьмутся за перевод этой литературы, найдут более подходящие для такой задачи средства, чем Абрам Шлионский, будто дантист бормашиной, терзающий библейскую речь в своем «Онегине».

По свидетельству современников, из которых, однако, мало кто удосужился прочесть более нескольких написанных Зинаидой Берловной страниц, среди законченных ею произведений были еврейский «Нос», еврейские «Бедные люди», «Хася», а целый ряд книг претерпевал вместе с метаморфозами текстов и естественную перемену с детства знакомых всем названий. Так «Капитанская дочка» неизбежно становилась «Дочкой казенного раввина», а «Дворянское гнездо» преображалось в «Хасидское». Этот обширнейший труд, которому писательница отдала всю свою жизнь, не встретил понимания и поддержки ни в одной из ответственных за «идеологический фронт» организаций. В литературных кругах ее почитали «тронутой» графоманкой. Весь ее архив безвозвратно погиб гораздо раньше, чем в Израиле впервые услышали слово «концепт» и первые робкие волны постмодернизма докатились до истерзанного войнами Иерусалима.

Похоже, тетрадка, содержащая два отрывка рукописи, которую передал мне старый иерусалимский художник Давид Шмайя (Гиммельфельд), — единственное, чем мы сегодня распологаем. Несколько лет назад он снял под мастерскую квартиру во втором этаже того самого дома, а заодно и полуподвальную комнату под склад (между этими двумя помещениями расподагается парикмахерская бухарца Дани, мечтающего научиться рисовать), и среди рухляди, которую рабочие перед ремонтом по традиции вынесли прямо на двор, обнаружил эту тетрадь с русскими записями и вложенной между страницами «Катенькой» — сторублевой купюрой с портретом Екатерины Великой. Он сразу же вспомнил про «русскую писательницу», которую он, вместе с другими учащимися «Бецалеля», видел в юности чуть ли не ежедневно и называл «Царина-Катарина» за величественный, даже несколько заносчивый при малом росте и убогом платье вид.