Важные советы-рекомендации Повешенного:

— Как можно чаще менять свою точку зрения на разные вопросы. Т. е., даже просто на уровне внутреннего театра. Этакое актерство для самого себя. Такое упражнение — как освежающий душ.

— Любить себя, холить-лелеять, следить за здоровьем, не переутомляться. Это не пустые слова, тут важно не дать работать программе саморазрушения.

— Всякий день напоминать себе о своем "звездном наследии". Махровый материализм противопоказан.

— Давать волю вдохновению. Творчество в любой форме очень полезно для душевного и даже физического здоровья. Оно как-то незаметно облегчает жизнь, лечит головную боль и латает карму.

Соня Пиреш

Кифара и флейта

Ох, я вчера нажрался… ну и нажрался… по-нашему так, по-олимпийски, до провалов в памяти… Сегодня проснулся — ничего не помню, в желудке камень, язык шерстяной, и голова гудит, как бронзовый шлем, если по нему мечом заехать, хорошенько так, с оттяжечкой…

Оооооох… где ж вчера так?!

Сестренка воды принесла, уставилась на меня насмешливо.

— Что, — говорит, — Лучник, перебрал вчера?

Голос вроде спокойный, веселый даже, а все равно… нехорошо так звучит, нервно.

Как будто в нем истерика позванивает, вот-вот прорвется.

Можно, конечно, спросить, что происходит, но мне, в общем и так ясно.

Опять поди какой-нибудь придурок полез смотреть, как она купается. А сестренка его подстрелила.

Или вначале в зверюшку превратила, а подстрелила потом. А теперь переживает.

Хорошая она у меня девочка, хоть и диковатая.

Ну как же у меня болит голова, какой я несчастный бог! С кем меня угораздило так напиться, не с Дионисом же?! Это у него что ни день, то оргия, а у меня в окружении все смирные, излишествам предаются редко и без особого удовольствия…

Сестренка на ложе ко мне присела, руки на коленках сложила, ни дать ни взять — примерная девочка, мамина гордость.

Я голову осторожно-осторожно приподнял.

— Давай, — говорю, — великая охотница, рассказывай. Что ты опять натворила?

А она глазищи свои синие распахнула.

— Я, — говорит, — натворила?! Ну, ты и наглец, братец! — и рожу мне скорчила. Балда. Увидел бы ее кто сейчас вот так, с высунутым языком и глазами в кучку, ни за что бы не сказал, что вечно юная Артемида "прекраснее всех нимф и муз". [1] Хотел я ее пнуть в божественный зад, чтобы не смела над умирающим братом смеяться, но тут в голове что-то как взорвется!

— Я тебе говорю, придурок, учись играть на кифаре! К-кифара — первый инструмент в деле бабоукладчества! Ты, что, мне не веришь? Мне, олимпийцу, не веришь?!

— Что, Музовод, маешься божественным похмельем?

Конечно, вот именно его мне и не хватало для полного счастья. Морщусь, сжимаю голову руками.

— Иди отсюда, Бромий, [2] без тебя тошно.

Ухмыляется, скотина.

— Без меня тошно, да. А со мной будет самое оно! — подходит поближе, виляя бедрами, как продажная девка. Морщусь еще сильнее.

Вообще-то он — красавчик, наш Дионис. И не так чтобы дурак. А вот поди ж ты — раздражает безумно. Как гляну на эту слащавую мордочку, сразу хочется по ней стукнуть. Неужели я действительно вчера с ним выпивал? С чего бы это?

— Ну, так что, Музовод? Лечить тебя от похмелья? Если да — попроси свою очаровательную сестрицу не коситься на меня волком, а то у меня руки дрожат!

Еще б они у него не дрожали. Пару лет назад он встретил Артемиду в лесу и попытался ухватить ее за коленку. Если бы не мой сын Асклепий, которому мертвого оживить — как мне на кифаре сбацать, не было бы у нас больше шумного разгильдяя Дионисика.

Сестренка, видимо, тоже об этом подумала. Холодно усмехнулась, поднялась с ложа, смерила Бромия взглядом — он ее на голову ниже, бедолага, и отошла. Недалеко отошла, на пару шагов. Серебряный лук откуда-то достала, стоит, с тетивой возится.

Дионис только глаза закатил — ах, какая женщина!

Потом плюхнулся рядом со мной, ручонку свою пухлую мне на лоб положил.

— Если, — говорит, — Музовод, ты пить не умеешь, то и не берись. Вот, возьми хоть меня — я за лук не хватаюсь, на кифаре не бренчу… Зато и после пьянок не блюю!

Хотел я ему сказать пару добрых слов, но так меня чего-то разморило…

— Вот эта твоя флейта — это ж фигня, это ж не звук! Кифара — это да! Это — инструмент! Да ты попробуй, что ты ухмыляешься, морда твоя козлиная?!

От Дионисова массажа мне так полегчало, что к обеду я расхрабрился и выпил немного вина. Сестренка на меня покосилась неодобрительно, но ничего не сказала. Дионис, которого мы тоже усадили с нами обедать, только ухмылялся. Сам-то он уговорил почти полный бурдюк, но даже не зарумянился.

— Слушай, Музовод, а ведь я же к тебе по делу пришел.

Я повертел головой — вправо, влево — не болит! Потряс. Все равно не болит!

— Давай, — говорю, — твое дело, Бромий.

Дионис коротко вздохнул — как будто храбрости набирался.

— А вот скажи мне, Феб [3] … - вздохнул еще раз, — где друг твой, Марсий?

Я, признаться, ошалел. Не столько оттого, что Дионис назвал мелкого сатира Марсия моим другом, сколько оттого, что он обратился ко мне так официально.

— Понятия не имею, — отвечаю. — Думаешь, я сторож этой козлоногой скотине?

Дионис хмыкнул, запрокинул голову и вытряс себе в пасть последние капли вина из бурдюка. Рыгнул довольно.

— Думаю, нет. Думаю, не сторож. Но почему бы это, брат Музовод, все местные дриады со вчерашнего дня рыдают по славному силену…прости, по козлоногой скотине Марсию, с которого Великий Аполлон собственноручно содрал шкуру? Заживо?

Пожалуй, сегодня мне еще не стоило пить. Так и знал, что голова разболится опять…

На круглой, как монетка, полянке сияющий бог-олимпиец, прекрасный, как летний день, и на вид сильно нетрезвый, наступает на низкорослого, загорелого до красноты сатира.

— Да что ты понимаешь, к-козел?! — кричит бог, потрясая изящной кифарой. — Сравнил тоже — музыкальный инструмент с этими… с этими трубками! Да на трубках этих любой смертный мальчишка научится свистеть в два счета! Я к тебе, как к бессмертному, как к равному! Научить тебя хотел! Чтоб ты не позорился с этим убожищем! А ты?!

Сатир набычился, смотрит исподлобья. Потом тихонько говорит что-то, слышное только олимпийцу. Олимпиец краснеет от злости.

— Состязания? Будут тебе состязания! И, клянусь вот этой кифарой — если ты проиграешь, я с тебя шкуру спущу!

Аполлон сидит, прислонясь спиной к огромному дубу, и тихонько наигрывает себе на кифаре. Его лицо, залитое голубоватым лунным светом, кажется изваянным из мрамора.

Странная сдвоенная фигура выскальзывает из леса и останавливается на границе между светом тенью.

— Феб, — зовет фигура надтреснутым слегка блеющим фальцетом. — Феб!

Аполлон откладывает кифару и медленно поднимается.

— Марсий? — неуверенно спрашивает он.

Фигура кивает двумя головами, но не двигается с места.

Аполлон подходит поближе, внимательно вглядывается, потом отшатывается, и его рвет.

— Ну, ладно тебе, — скрипуче хихикает Марсий. — Ты что, ободранных сатиров никогда не видел?

Аполлон кашляет и вытирает рот ладонью.

— Чего ты хочешь?

— Да так, — Марсий синхронно пожимает четырьмя плечами. — Хотел тебе показаться.