Я всякий раз отлично помню эту вставку меж двух экранных помех, даже если остальное осыпается от времени; а если просыпаюсь, сердце ходит, как поршень, вверх-вниз, а губы приходится облизывать от коричного осадка.
Не знаю, рассыплюсь ли пеплом, или медленный огонь погаснет сам собой от недостатка воздуха.
Я возьму эту нехитрую историю и вплету её в какую-нибудь выдуманную жизнь, как звериную морду с жёлтыми глазами — в орнамент на бумаге, потому что лист прячут в лесу, и камень — в груде камней, и перо — в подушке, и слово — в книге, и мышьяк — в чесночном соусе, и кровь — на пурпуре. И тогда, может быть, я снова буду спать спокойно.
— Что ты делаешь, вымокнет же! — Ира засмеялась, фыркнула, выскользнула из объятий, оперлась на бортик ванны и швырнула тетрадь к порогу.
— Нет, серьёзно, классно написано. Не автобиографично, надеюсь?
— Представь себе, именно что. Я помнила тебя все полтора года.
— А почему не звонила, как договаривались?
— Говорю же, сначала не видела особой нужды и соблюдала, как это называется, прайвеси: мне казалось, что в твоём предложении было больше вежливости, чем интереса, — Ира снова опустилась в воду, сладко потянулась и потёрлась щекой о мокрое плечо Максима; он хмыкнул и притянул её к себе, — а потом потеряла листок с телефоном.
Месяц назад они случайно встретились в районной поликлинике: она выписывалась с больничного, а он переоформлял документы на владение огнестрельным оружием. Её платье — синее, суконное, вышитое золотой ниткой, он заметил ещё издали, а когда подошёл ближе, понял, что эту девушку, читавшую про Гильгамеша в очереди к участковому врачу, он уже видел, и видел не в этом городе.
— Я тогда заметил именно платье; мне показалось, что дурной и заурядный человек в таком платье ходить не будет.
— А я в нём, кстати, приезжала в Питер — зимой, ещё до тебя. У меня тогда были чёрные волосы, большие серебряные серьги, и я целую неделю ходила в Эрмитаж — вставило тогда так. И вот сижу я на корточках в зале, где пазырыкские древности выставлены, разглядываю через стекло вождя. Помнишь, там такая сушёная вождиная голова, стоит и щурится грустно и злобно? Его можно понять, я бы на его месте ещё не так щурилась. Так вот, смотрим мы с вождём друг на друга, а мимо идут какие-то парни, приезжие, наверное, а один тычет в меня пальцем и говорит: "Родственники, гы!" Я обернулась, он как-то сразу сник…
— И правильно сник, с тем вождём вы даже в профиль не похожи.
Максим посмотрел на свою ногу в толще зеленоватой воды, задумчиво пошевелил пальцами и потянулся за минералкой.
— Кайф! Слушай, а давай не будем вылезать, а выключим свет и уснём прямо здесь?
— Что ты! Соседи сбегутся.
— Окстись, какие соседи? Под нами — никаких соседей, кроме мышей; это первый этаж, забыла?
Сейчас она действительно забыла обо всём: и о том, что первый этаж, и о затяжном конфликте на работе, и о неумолимо надвигающемся разговоре с Игорем.
— Вообще, — Максим с наслаждением сделал ещё один глоток и передал бутылку Ирине, — я бы с радостью стал какой-нибудь глубоководной тварью. Я в глубине души, наверное, и есть глубоководная тварь.
— Удильщик с фонариком?
— Нет, не удильщик. Я очень интересная тварь, человекообразная, но со многими конечностями. Конечности испускают импульсы вроде электрических, и чтобы что-нибудь конечностью хапнуть, не нужно эту конечность даже тянуть. Так, пошевелить лениво — и всё, что надо, само приползёт.
— Ты станешь тучен, обрюзгл и малоподвижен.
— Фиг вам! Я умею очень быстро и красиво плавать. Но плаваю я только из любви к искусству и ради кайфа, потому что глубоководный аристократ и спортсмен, а не плебей, вынужденный шустрить ради пропитания.
— А я на самом деле — озеро или море, мне однажды такое приснилось. Я умею шевелить волнами, топить корабли и разглаживать камни, у меня песок на дне, а когда сквозь меня проплывает рыба, делается немного щекотно. Нет, не так — я сказала, немного! А самое приятное, когда растёт морская трава…
— Зато у меня — сверхбыстрая реакция, и я умею видеть инфракрасные лучи и ультрафиолет!
— А у меня — всякие сокровища на дне!
— А я умею светиться в темноте! Хочешь, покажу…
… В глаза ударил свет; Ира выскочила из остывшей ванны. Максим уже вычерпывал ковшиком воду с пола, бормоча под нос непечатное. Двадцать минут спустя они сидели на кухне, прихлёбывая кофе; Ира красила ресницы и пыталась не думать о том, что ей скажут на работе, на которую она уже безнадёжно опоздала.
— Ты им ответишь, что всю ночь топила корабли. Или они не в курсе твоей океанической сущности?
— А твои жулики знают, что дядя милиционер, на самом деле, — не пойми что со щупальцами?
— Отбрила, да. Придёшь сегодня вечером?
— Угу, только ненадолго. Должны же родители хоть иногда видеть обожаемую единственную дочь… А с работой — тоска, на самом деле: занимаюсь непонятно чем, и никого не интересует, какая я на самом деле прекрасная, а интересует только объём продаж. Ах!
Ира преувеличенно вздохнула и поставила чашку в раковину.
Целый день она исподволь наблюдала за коллегами. Начальник отдела был похож на шотландского терьера; дизайнер Паша за соседним столом — на любовника Марии Стюарт Джеймса Хэпберна Босуэлла; пришедшая прямо перед обедом клиентка — то ли на смышлёную маленькую обезьянку, то ли на актрису Ахеджакову. Из сумки менеджера Светланы торчала книжка "Просто о сложном; весь Пауло Коэльо за двадцать минут". Марта Владимировна из проектного скривилась от попсовой песенки из радиоприёмника. Ира дописала последнюю строчку отчёта, поднялась и переключила на джаз.
Вечером Максим был мрачен, не сразу отвечал на обращённые к нему слова и отмалчивался при попытках расспросить, что случилось.
Ира допила вторую чашку чаю и собралась уходить. Потом расскажет, если оно того стоит.
— Подожди! — Максим встал с кухонного табурета и отошёл к окну. — Таська написала мне письмо, сегодня из ящика достал.
Ира, ставившая в холодильник блюдце с лимоном, звякнула им о большую банку с огурцами; через секунду она закрыла белую дверцу и прислонилась к ней спиной.
— И что пишет?
— Пишет, что скучает, что хочет вернуться, что всё поняла, что дура была законченная, что любит… Ирк, что делать?
Он опустился на пол, усевшись по-турецки, Ирина подошла и села рядом.
— Что делать? Брать отпуск, отбазариваться от Димки, с которым вы хотели ехать на Алтай, мотать в Омск, или в Томск, или где она у тебя там сейчас, брать её с собой, выгуливать по горам, сколько надо, а потом везти сюда и больше не отпускать. А ещё лучше — увольняться и вместе возвращаться в Питер. Вот что делать.
— А ты?
— А что я, у меня Игорь. Бог знает, получилось бы у нас с тобой что-нибудь хорошее, но двоим человекам точно было бы плохо от этаких экспериментов. Двоим — это минимум, на самом деле.
— Спасибо тебе, — он крепко обнял её за плечи и уткнулся лицом в её волосы. Она осторожно высвободилась из-под руки, погладила его по голове и отправилась в ванную. Лицо пылало, глаза лихорадочно блестели, но были сухими. Она улыбнулась зеркалу и не снимала улыбку с лица, пока не вышла из подъезда. Бормоча в такт шагам какие-то стихи, она прошла пешком все три остановки, разделявшие их дома, сказала родителям, что очень устала на работе, отказалась от ужина и провалилась в тяжёлый сон без сновидений.
Максим должен был выйти в отпуск через две недели, аккурат после летнего солнцестояния. Они как-то молчаливо решили провести это время, как ни в чём не бывало. Съездили на шашлыки к максимовой кузине, сходили в недавно приехавший Луна-Парк, а потом ещё два раза — в кино, всласть нагулялись по окрестностям, сообща устроили три феерические дружеские пьянки. Он втыкал ей в волосы жасмин и обрывал для неё ирисы в чужих палисадниках; перед хозяйкой одного палисадника он картинно встал на одно колено и она сама вынесла ему три высоких острых стебля с нежными лиловыми цветами. И по ночам тоже всё было хорошо: он действительно светился в темноте, как серебряная молния, а она была похожа на медовое осеннее яблоко с тонкой кожицей. На солнцестояние было решено большой компанией ехать на озеро где-то дальше Сормова; за три дня начали обзванивать друзей.